Уварова П.С. Былое. Давно прошедшие счастливые дни.

                                             Отрывки из книги

Справка: Прасковья Сергеевна Уварова (1840-1924) - археолог, почетный член Петербургской АН, профессор Дерптского университета. В книге рассказвается о родителях, ученых, встречах со знаменитыми современниками: А.И. Герценом, Э. Ренаном, Л.Н. Толстым

Уварова П.С. Былое. Давно прошедшие счастливые дни. М, 2005.

 

Меня взяли в Петербург на свадьбу двоюродной сестры, Александровой, и мать моя, бывшая фрейлиной императрицы Александры Федоровны, воспользовалась этим случаем, чтобы просить представления у ее величества, которую не видела 16 лет, т.е. со дня своей свадьбы, после которой, как упомянуто выше, поселилась с мужем - моим отцом в Малороссии, где и жила безвыездно до переезда в Москву. Вдовствующая императрица весьма скоро и любовно приняла мою мать, урожденную Святополк-Четвертинскую, отец и семья которого были облагодетельствованы покойным государем, долго продержала ее у себя, расспрашивая о ее житье-бытье в Малороссии, о ее муже, о его занятиях как предводителя дворянства и помещика, о детях, о возможности их воспитания в глухой деревне и, узнав, что мать привезла с собой в Петербург старшую 14-летнюю дочь, потребовала, чтобы за мной был послан экипаж и чтобы меня привезли без всяких приготовлений, в том платье, в котором застанет меня посланный. Мать моя предложила поехать за мной, но императрица этому воспротивилась, говоря, что желает видеть, как я воспитана и как я справлюсь с тою неожиданностью, которая выпала на мою долю. Мать должна была покориться воле ее величества, наскоро написала несколько строк тете Александровой и отослала за мной карету. Тетя немедленно отправила меня со старушкой гувернанткой своей дочери, и меня привезли во дворец; гувернантку оставили в одной из гостиных, а меня лакей довел до покоев ее величества и, открыв дверь, доложил: "княжна Шербатова". Я остановилась у закрытой двери и оцепенела от страха и удивления: предо мной открылась роскошная комната, которой я и во сне никогда не видала, а в глубине ее сидела немолодая, но чудной красоты женщина в глубоком трауре. Став у дверей, я низко присела, но, когда послышался ласковый голос "Avancez, avancez, mon enfant", я поняла, что предо мной Императрица, подошла ближе, присела еще раз и только тогда посмела на нее; решительно подошла к креслу, когда ее величество протянула мне рук ее крепко поцеловала и, чувствуя, что императрица притягивает меня к себе, стала на колени и в слезах опустила голову на ее колени. Императрица, поняв мое смущение, гладила мои волосы, успокаивала меня и позвала мою мать, которой было приказано до моего появления уйти в соседнюю комнату. Успокоив меня своей лаской и похвал императрица стала мало-помалу расспрашивать меня об уроках, о сестре и братьях и, узнав, что я считаю своей обязанностью помогать гувернантке в ее воспитательной части, ласково подтрунивала надо мной, уверяя, что я, вероятно, очень строгая воспитательница. Обворожив нас своим обращением, императрица отпустила нас, запечатлев в моей душе вечную благодарность за столь милостивый прием, которым ее величество дала мне на всю жизнь пример того прост и ласкового обращения, которого следует придерживаться в наших отношениях к людям.

 

Весна и лето 1856 г. прошли в подготовлениях к коронованию:

 

Торжественно прошли все представления, приемы, спектакль в театре и балы, на которых, благодаря многолюдству, мало танцевали, и которые познакомили меня с тем, что принято называть "светом", большим оживлением отличались балы во Дворце и в Дворянском собрании, которыми руководили и одушевляли великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевичи.

 

Настала зима и с ней визиты, знакомства, выезды и балы, которые поначалу меня очень пугали, но с шумом и блеском которых я скоро свыклась, которые полюбила, которыми увлеклась и вероятно потому была на всех них не последнею единицею. Этому я была обязана и тому обстоятельству, что мы, все выезжающие, очень скоро не только сошлись, но и со многими подружились, что помогло нам веселиться просто, откровенно, без всяких задних мыслей, но с одною мыслию веселья ради веселья. На мою же долю выпало еще счастье принадлежать к семье, в которой старшие как-то особенно любовно относились к ее младшим членам, за которыми следили, восхищались их успехами в свете, кой-когда делали замечания, иногда подшучивали, встречаясь на балах имели всегда ласковое к нам слово и не раз усаживались во время мазурки или котильона за спиной, не боясь быть мне неприятными и спугнуть моего кавалера. С восхищением и благодарностью вспоминаю в особенности о трех стариках дядях: князе Борисе Борисовиче Четвертинском, старшем брате моей матери поэте князе Петре Андреевиче Вяземском, женатом на сестре бабушки Четвертинской, и веселом остряке князе Федоре Федоровиче Гагарине, брате той же бабушки, который вообще любил и баловал всю нашу семью и как-то раз на вечеринке, лукаво подмигивая в мои сторону, предложил выпить шампанского "за того, кто любит кого" что долго осталось в памяти молодежи и часто повторялось при появлении шампанского. Впоследствии он познакомился и с мужем, оценил и полюбил его и до смерти своей остался нашим общим другом.

 

Сезон был блестящий, балы повторялись неустанно и были часто посещаемы молодыми великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами, которые придавали им своей веселостью больше оживление.

 

Стали возвращаться из ссылки декабристы и сделались любимыми гостями всей нашей знати; держались они приветливо и просто видимо радовались тому, что их молодежь, родившаяся в Сибири, была ласково принята нами.

 

Появился среди наших кавалеров и граф Лев Николаевич Толстой, вернувшийся с Кавказа и уже создавший свое "Детство" и "Отрочество" и роман "Казаки". Он усердно танцевал, знакомился, и ухаживал, носился сам с собой и искал везде и во всех, по собственно" признанию, героев и героинь для будущих своих произведений. Много мазурок просидела я с ним, спорила без конца о его героях и героинях, о суете мирской, о призвании человека, о соблазнах, вносимых в народные массы нашею роскошью и балами, и... остаюсь при своем мнении, что у него на чердаке уже и тогда не все было в порядке.

 

Ввиду полученного из Петербурга приглашения приехать на дворцовый бал и торжественное бракосочетание великого князя Михаила Николаевича с Ольгой Федоровной, принцессой Баденской, и отправились в Петербург, присутствовали на церемонии бракосочетания, торжественно отслуженной в церкви Зимнего дворца при массе придворных чинов и высшего петербургского общества, при чем моей матери было сделано предложение разрешить мне поступить фрейлиной к молодой великой княгине, лестное предложение от которого мать, однако, отказалась, указывая на мою молодость и светскую неопытность.

 

До начала бала мы с матерью были приняты в особом кабинете императрицей Марией Александровной. Ее величество весьма милостиво отнеслась к нам и, вызвав из залы цесаревича Николая, просила ему пригласить меня на первую кадриль и на мазурку, представить мне кавалеров и вообще озаботиться, чтобы петербургский бал и свет не показались мне скучнее московских. 

 

Года два позднее стали высказывать опасение за здоровье цесаревича, за его легкие и увозили его несколько лет сряду в Ниццу, куда уезжала ради здоровья и императрица, его мать. Рассчитывали на молодость цесаревича, были уверены, что теплый южный климат возвратит ему силы и здоровье, и обручили его с датскою принцессой Дагмарой, которая приезжала в Россию, чтобы познакомиться с царскою семьею, сблизиться с будущим супругом и подготовиться к переходу в православие. Но Господь судил иначе: цесаревич все слабел, умирая, просил нареченную невесту остаться в России, полюбить и выйти замуж за его брата Александра19, у которого, как говорил умирающий, "сердце чисто как хрусталь". Царственный юноша погас, но высказанная им надежда осуществилась, и принцесса Дагмара, приняв православие, стала цесаревной Марией Федоровной20, полюбила Россию и стала вникать во все нужды и пожелания своего нового отечества.

 

На этом поле деятельности познакомилась и я с ее императорским высочеством, которая, любя детей и озабоченная будущностью молодого поколения, приняла под свое покровительство Можайское благотворительное общество, о котором речь впереди, и не оставляла его своим вниманием до последней возможности.

 

В начале зимы 1857 года переселяется в Москву из Петербурга граф Алексей Сергеевич Уваров, назначенный помощником попечителя Московского учебного округа, и поселяется в Мертвом переулке в большом особняке графини Толстой, напротив нас. О нем стали говорить как об ученом; называли его членом Академии наук и рассказывали, что император Николай Павлович по его докладу приказал образовать Комиссию для изучения памятников древности по побережью Черного моря, что им открыты близ Николаева развалины греческой колонии Ольвии и что им же произведены весьма важные для науки открытия в древнем Херсонесе.

 

В первое время, занятый службою (становилось неспокойно среди студенчества) и переездом в Москву, граф мало кого знал, мало показывался. Но когда стал посещать балы и концерты, мало-помалу знакомиться с нами, молодежью, и оказывать мне внимание, то кумушки, в особенности мужская молодежь, заговорили и стали негодовать на приезжего петербуржца. Мне же, которая никогда не увлекалась зеленою молодежью и льстивыми ухаживаниями Льва Толстого, мне нравилась та ласковая осторожность, с которой подходил ко мне новоприезжий, которого, если он искал себе жену, пугали, вероятно, и моя молодость, и мое кажущееся увлечение балами и удовольствиями.

 

Раннею весной граф зашел неожиданно к нам, велел доложить с себе отцу или матери, которая и приняла его за отсутствием отца, он извинился за беспокойство, но сказал, что считал своею обязанностью предупредить родителей о том, что он приказал арестовать одного из моих братьев за дуэль, предупреждая, что он не ранен и дрался за товарища, у которого не хватило храбрости этого сделать. Я присутствовала при разговоре, сидя за chevalet в ожидании учителя рисования; мы обменялись молчаливыми поклонами и только.

 

Весной выездной графа, негр, перелез чрез решетку нашего сада и в виду прохожих поднес моей сестре розан. Отец пошел объясниться по этому случаю с графом, который немедленно приказал рас считать негра.

 

Ввиду того, что все чаще и больше стали говорить о намерениях графа, что он сам стал решительнее относиться ко мне, чаще разговаривать, моя мать осторожно и любовно обратила мое внимание на то что граф не мальчик, что он, видимо, осторожно и осмотрительно подходит ко мне, чтобы познакомиться и дать себе серьезный отчет том, может ли он без страха за будущность жениться на девушке гораздо моложе его. Мать просила и меня серьезно обдумать вопрос хочу ли я принять предложение графа, могу ли я обещать быть ем хорошей верной женой на всю жизнь, не скучать без балов и удовольствий, которые уже не по летам, а главное, не по характеру графа. Мать просила серьезно обдумать все эти вопросы и, если не считаю возможным принять на себя все эти обязанности, то не давать графу своими к нему отношениями никакой надежды на мое согласие, чтобы отстранить всякую возможность ему делать формальное предложение, а нам ему отказать. Я сердечно поблагодарила мать за ее ко мне сердечное отношение и ответила, что, выросшая в многолюдной богобоязненной семье, я давно поняла, какие требования предъявляет нам жизнь, что граф мне нравится своей серьезностью и что горжусь тем предпочтением, которое он мне оказывает.

 

Наступила весна; дом, в котором мы жили, стал настолько ветх, что пришлось искать квартиру и мы занялись переездом в дом князя Голицына в [...] переулке. Когда же братья покончили с экзаменами и мы переехали на лето в Филимонки, подмосковную [...] дедушки Четвертинского, куда два раза приезжал к нам граф на великолепны тройках и привозил персики якобы из своих оранжерей в селе Поречье (впоследствии он сознался, что его персики спеют позднее что он упоминал о Поречье только с целью заинтересовать им меня.

 

Раннею осенью мы вернулись в Москву для занятий братьев стали чаще видеть графа, который приходил по вечерам сперва сопровождении нашего общего приятеля библиофила Соболевского, а впоследствии и без него; засиживался все дольше и дольше, извиняясь иногда в том, что мешает своим посещением "княжне лишний раз потанцевать и быть украшением бала". Тогда возникали весьма дружелюбные споры; я доказывала, что люблю все, что делаю, делать хорошо, что на балах я не умею и не хочу скучать, что нахожу поэзию в больших освещенных залах, в хорошем оркестре, в увлекательном вальсе, то торжествующем, то ласково упоительном, но думаю, что и без меня бал может сойти так же весело, как и при мне. Граф уезжал довольный и веселый, прося всякий раз о разрешении вернуться тогда-то; я напоминала шутя: "только не в день бала", но он под конец решительно назначал день бала, вероятно, с целью помешать мне присутствовать на нем.

 

Осень стояла чудная, теплая, солнечная, и молодежь часто показывалась под вечер верхом в Петровском парке в сопровождении отцов и братьев или более пожилых знакомых. Раз приехала и я в сопровождении старого друга моего отца, адъютанта графа Закревского. На одном из поворотов главной аллеи находилась дача графа Закревского, где он часто устраивал приемы и веселые танцевальные вечера. Оркестр трубачей при нашем проезде грянул какой-то марш; лошадь моя испугалась и взвилась на дыбы; я дала ей, по совету моего спутника, сильный удар между ушей; она опустилась, но, взбешенная ударом, бросилась вскачь по главной аллее, опрокидывая все и всех на своем пути. Я осталась на седле и, опомнившись, направила лошадь в одну из боковых аллей и, когда почувствовала, что лошадь пришла в совершенно спокойное состояние, привела в некоторый порядок волосы и повернула в сторону главной аллеи, чтобы разыскать растерянные вещи и найти своего спутника. Ко мне навстречу бросилась вся молодежь, поздравляя с удачей, поправляя седло и возвращая подобранные мои вещи. Последним подошел граф с моей шляпой в руках. Подавая ее мне, он взволнованно и сурово вскричал: "Что за ужас, никогда не позволю моей жене ездить на подобных бешеных лошадях". - "Надеюсь, граф, - сказала я ему в ответ, - что Вы будете более ласковым голосом обращаться к жене вашей, если пожелаете, чтобы желания Ваши были исполнены". Он подошел ближе и, сняв шляпу, тихо проговорил: "Извините меня, княжна". Покатавшись в парке еще некоторое время, мы шагом направились к выходу, около которого, видимо, поджидал меня граф. Поравнявшись со мной, он просил разрешения прийти к нам вечером, но я отказала ему в этом, говоря: "Вы расскажете матери моей Ваши сегодняшние впечатления, расхулите мою лошадь, а я мечтаю воспользоваться теплой осенью, чтобы еще много раз на ней покататься. Приходите лучше завтра". Он молча поклонился и отошел. На другой день он просидел у нас до двенадцати часов, но ни словом не затронул происшедшего накануне.

 

26-ого ноября граф прислал матери моей записку, прося разрешения зайти к нам днем. Приехал около трех часов и просил мою руку. Поговорив с матерью, он просил позволения наедине переговорит со мной. Говорил о себе, говорил, что он гораздо старше меня, не любит свет, занят наукой и боится, что его привычки и жизнь могу показаться трудными и скучными молодой девушке, как я. Я откровенно ответила, что его полюбила за то, что он серьезнее других, что я обещаю быть ему не только хорошей женой, но, если он позволит то и помощницей. Родители нас благословили, и граф стал просиживатьу нас по целым дням, желая, вероятно, немедленно определить в чем именно могу я ему помогать. О себе рассказывал, что в семье он рос почти одиноким, так как старшая его сестра Александра была на 10 лет, а младшая Наталья на 6 лет старше его; что отец, президент Академии наук и министр просвещения, хотя и был очень занят службой и научными трудами, но все же отдавал много времени воспитанию и образованию единственного сына, в котором надеялся найти достойного себе наследника. Мать же его, графиня Екатерина Алексеевна Разумовская, обожала своего сына и, выдав дочерей замуж посвятила ему жизнь, ездила часто с ним заграницу и, как видно по приобретенным ею в это время акварелям, рисункам и картина (большая часть которых у нас сохранилась), старалась уже в ребенке развить вкус к изящному, к красотам природы и даже к древностям (сохранились статуэтки, мраморные и терракотовые головки и пр.) И мать и отец поддерживали в сыне любовь к занятиям, и он смолоду, находясь в кругу ученых, невольно втянулся в работы и, будучи еще студентом, принял живое участие в основан Петербургского нумизматического общества, развившегося впоследствии в Императорское Петербургское археологическое обществе. Мать скончалась в 18[49] году; дом опустел, но направление и занятия остались те же. Окончивши Петербургский университет, граф отправился заграницу и прослушал лекции в Берлинском и Гейдсбертском университетах; впоследствии ездил заграницу с отцом, принимал участие в раскопках в Помпее на участке, подаренном отцу Неаполитанским королем, в котором добыта великолепная голова Зевса, которая и поныне украшает письменный стол отца в Поречье. С особым чувством говорил граф о своем дяде, Федоре Семеновиче Уварове, произведенном за храбрость в генералы на Бородинском поле. Федор Семенович покинул службу после изгнания неприятеля и поселился в своем смоленском имении Холм, где занялся ботаникой, имел хорошую оранжерею, растил чудные кусты камелий, культивировал и вводил в русскую флору разные иноземные растения, до сих пор растет и приносит плоды в холмовском парке ореховое дерево, им посаженное и часто наезжал в Поречье, где занимался разметкой парка и насаждением тех великолепных экземпляров лип, пихт и пр., которые служат украшением порецкого парка. Федор Семенович очень любил жену брата и его единственного сына; ему, вероятно, обязан племянник тою любовью к природе, которая в нем так сильно была развита.

 

На мои вопросы о текущих его занятиях он просто, без всякого желания порисоваться, рассказывал, каким образом, изучая источники, он напал на мысль о необходимости обследования и серьезного изучения берегов Черного моря, как удачны были его раскопки в Ольвии и Херсонесе и как важны подобные работы для истории России. Рассказал, как проживая в своем муромском имении, он, охотясь в долине реки Оки, напал на древние могильники, нашел в них следы особой, пока неизвестной культуры, что он этими раскопками так увлекся, что обследовал всю Владимирскую губернию, раскопал до 7000 курганов, и, ввиду того что по летописям и преданиям известно, что в этой местности сидела "меря", он находит возможным признать эту культуру за "мерянскую" и что он об этом пишет исследование32. Рассказал, как впоследствии он образовал из своих муромских крестьян дружину в помощь севастопольским героям, вооружил их, вызвал инструкторов и вместе с крестьянами обучался военному искусству, и потом, командуя Владимирской дружиной, вместе с князем Григорием Щербатовым они отправились в поход, но в Курске узнали о падении Севастополя и получили приказание вернуться обратно.

 

Ввиду того, что свадьба наша была назначена на 14 января, то за неделю до Рождества мать моя предложила графу уехать на четыре дня в Сергиево-Троицкую Лавру и там вместе с нами по обычаю поговеть. Тогда еще не существовало между Москвой и Лаврой железнодорожного сообщения, и потому мы уехали все вместе в одной широкой поместительной кибитке на почтовых, которые морозным утром в три часа доставили нас в Сергиевский Посад. Остановились мы все в одной и той же и тогда единственной монастырской гостинице. Усердно ходили к службам, исповедовались у отца Аврамия, которого знали уже несколько лет и который ласково напутствовал нас обоих на новую открывающуюся перед нами жизнь. Венчание наше состоялось 14-ого января в домашней церкви княгини Репниной на Садовой, единственной родственницы моего жениха и сестры его матери, Екатерины Алексеевны Уваровой, после чего мы поселились в доме княгини Шаховской в Газетном переулке, где и провели месяц до отъезда заграницу.

 

:В Бари с нами случилось совершенно неожиданное и особое приключение. В первый же день приезда мы только что немного устроились в гостинице и вышли на площадь, чтобы идти разыскивать храм Св. Николая, как увидали нашу русскую телегу, заложенную истощенной лошаденкой, и около них крестьянина в белой рубахе и лаптях и при нем еще довольно молодую женщину в кубовом холщовом сарафане. Они растерянно стояли, как бы не понимая, что предпринять, куда деваться. Мы подошли к ним и с удивлением узнали, что они, по обещанию*, приехали на своей лошаденке из Порецкого уезда Смоленской губернии помолиться Святителю Николаю и теперь, разумеется, не знают, как им в городе устроиться, поговеть и помолиться и дать лошаденке отдохнуть, чтобы на ней же вернуться на родину. Мы отвели их и отрекомендовали их нашему Катулу, нашли им дешевое помещение, снабдили необходимыми средствами и, заходя несколько раз в храм, находили их всегда молящимися на лестнице, ведущей в крипту, где под алтарем покоятся мощи Святителя.

 

:В конце июля переехали в Женеву и остановились в Grand Hotel на берегу Женевского озера. Муж немедленно принялся за работы в архиве и библиотеке города, а я большею частью оставалась дома, занимаясь со все более и более развивающимся сыном, с которым умела играть и любила заниматься. Раз как-то я, сидя на ковре нашей гостиной, учила малютку ползать; вдруг дверь отворилась и на пороге появился граф Л.Н. Толстой. На мой вопрос, каким образом он попал в Женеву и нас разыскал, он, немного сконфузясь, ответил, что соскучился по москвичам, узнал, что мы здесь, и остановился в нашей гостинице. Расспросов и разговоров было много как с моей, так и с его стороны, но он о Москве ничего не мог рассказать; она как будто более не существовала для него; мое об этом замечание его снова сконфузило, что навело меня на мысль, что он безуспешно продолжает разыскивать героиню для своего романа. На его вопрос о муже я ему объяснила, что он по утрам занят в библиотеке, а после часу дня он всегда дома или со мной на прогулке и что потому я ему советую, если он желает его видеть, то приходить только вечером. Воспользовавшись моим советом, граф стал приходить ежедневно и просиживал целые вечера, что очень скоро надоело мужу и он заговорил об отъезде. Лев Николаевич объявил, что и он уедет обратно в свое имение.

 

 

С основанием в 18 [64] г. Московского археологического общества вокруг мужа начинают группироваться ученые силы не только Москвы, но и всей России. Призывает он всех поработать на благо родины, собирать и изучать древние памятники, завещанные нам предками. Принимает он и выслушивает каждого, помогает и советом, и книгами, и указаниями и, хотя продолжает жить большую часть времени в Поречье и Можайске, где задерживают дворянские и земские дела, но и из Поречья руководит работами Общества по подготовлению вопросов и программ для будущего первого археологического съезда, намеченного к созыву в 18 [69] году. Общество в очень скором времени получает титул "Императорского" и государственную годичную субсидию в 3000 руб., которая со временем увеличивается до 5000 руб.16 В [...] году император Александр II жалует Обществу так называемый "дом Малюты Скуратова" (или "Курьерский", со времени царя Алексея Михайловича) и издает указ18, по которому никакое древнее здание в России не могло быть уничтожено, перестроено или возобновлено без разрешения на то Московского археологического общества.

 

Впоследствии, в царствование императора Александра III это преимущество было распространено указом и на Императорскую археологическую комиссию, которая, существуя в столице, чувствовала себя, вероятно, обиженной прерогативою, заработанною Московским археологическим обществом. Россия так обширна, что оберегаемых памятников хватило бы и на большее число обществ, но с самого начала занятий по этому вопросу Петербургская комиссия не захотела размежеваться с Московским обществом, и дело от этого не выиграло. Члены Московского общества работали все даром, занимались с любовью, ради совести, и в работах по сохранению памятников принимали участие преимущественно архитекторы и люди, посвятившие себя искусству и изучению древних памятников; в Петербургской же комиссии работали и разъезжали на казенные средства, и в дело мешались часто люди, вовсе к тому не подготовленные, давали разрешения на перестройку и реставрацию, и никогда не проверялось то, как исполнялось разрешение.

 

просил согласиться на то, чтобы Евангелие было перенесено не в Исторический музей, а в Патриаршую библиотеку. Я на это согласилась, и мы расстались..., вероятно, врагами. В продолжение нескольких месяцев мы справлялись об участи Евангелия, а оно продолжало находиться в том же виде, как и прежде, в Архангельском соборе, и только когда я написала в конце года Победоносцеву, что год на исходе и мы должны будем в своем годовом отчете, представляемом его величеству, напомнить о судьбе Мстиславова Евангелия, оно было передано в Патриаршую библиотеку.

 

В 1869 году переезжаем окончательно на зиму в Москву. Переезжаем по многим причинам: требуют того подрастающие дети и [поиски] необходимых для них учител[ей]. Требует того и Археологическое общество, которому предстоит главным образом вынести на своих плечах назначаемый в будущем году археологический съезд, первый в своем роде в России, который должен вызвать со всех сторон земли русской людей, интересующихся историей, искусством и памятниками родной старины; требует того и желание мужа принять участие в возможно крупных размерах в назначаемой в Москве Всероссийской цветочной выставке.

 

Нельзя забыть также празднования в Москве в 1913 году юбилея Дома Романовых и того народного торжества, которым оно особенно отличалось: государь, сопутствуя крестный ход, взошел в Кремль чрез Спасские ворота пешком, окруженный духовенством и народом при звоне колоколов и бурных приветствиях народа, который целый день заполнял Кремль, желая увидать как своего царя, так и цесаревича5, следовавшего за Крестным ходом в открытом экипаже с императрицей.

 

[ХУШ]

 

IV Археологический Съезд был приурочен к 18[77] году в Казани, куда усердно приглашались университетским персоналом в лице П.Д. Шестакова2, С.М. Шпилевского3, Д.А. Корсакова4, И.А. Износко-ва5, К.М. Грюнвальда6, А.Ф. Лихачева7 и др:.

 

К концу съезда мужем получено письмо от великого князя Михаила Николаевича, августейшего наместника Кавказа, с просьбою иметь в виду для V съезда Тифлис или, правильнее сказать, весь Кавказ, с указанием, что на нужды съезда и на раскопки, которые желательно было бы по этому случаю произвести, он назначает 15000 руб., которые, при согласии мужа, будут немедленно пересланы Московскому археологическому обществу. На столь лестное предложение нельзя было не согласиться, и мужу как председателю Казанского съезда поручено было немедленно телеграммой выразить его высочеству чувства глубокой благодарности всех присутствующих и назначить будущий съезд в 1881 году в Тифлисе.

 

Подготовка Тифлисского съезда представляла большие трудности, чем первые четыре съезда, на том основании, что Тифлис не университетский город, что ученых сил мало на Кавказе, что край - при своей разноплеменности - вообще мало обследован (в особенности русскими учеными) как по топографии, так и по этнографии, истории и археологии. Языковедение также до сих пор хромало - так что перед будущим съездом открывалось обширное поле действий, которое желалось бы заполнить исследованиями, достойными надежд, руководивших августейшим наместником при указании на Кавказ как на достойную часть нашего обширного отечества для изучения и занятий наших ученых.

 

Зима 1878 года посвящена частым заседаниям Московского археологического общества, собиранию материалов по Кавказу, выработке программы для будущего съезда, обращением к Петербургскому и Одесскому археологическим обществам, ко всем русским университетам и переписке с учеными всей России. Самому Кавказу и Тифлису указано составить местный Предварительный комитет и соединить в нем все наличные ученые силы края, прося их подготовить указание тех мест и урочищ, которые желательно подвергнуть раскопке или обследовать исторически, подготовить более точные указания на те местности, которые известны по произведенным хищническим раскопкам, давшим за последнее время интересные предметы бронзового века, находки которых необходимо проследить более научным способом. Кавказцы принялись усердно за работу, соединились в одну общую дружную группу вокруг деятельного директора Тифлисского музея Радде и просвещенного любителя-иконописца князя Трубецкого. К ним примкнули и собиратели местных древностей - инженер Казимир Игнатьевич Ольшевский и неутомимый гробокопатель Байерн, давно живущий на Кавказе и начавший свое изучение края геологическими исследованиями, которые довели его до археологии, которой он и посвятил остальные годы своей жизни. В Москве предложили свои услуги по работам к съезду проф. Всеволод Федорович Миллер по изучению языков и наречий Кавказа, а по раскопкам - Владимир Ильич Сизов, который предполагал обследовать берега Черного моря от Новороссийска до Батума. В Киеве откликнулся профессор Владимир Бонифатиевич Антонович.

 

Решили просить Антоновича и Миллера заняться раскопками и обследованием по предгорью Северного Кавказа и прилегающих к нему степей и начать свои работы и объезды как можно раньше, т.е. до закрытия университетских занятий и не позже начала летних каникул.

 

В начале мая 1879 года все приступили к работам: Антонович с товарищем работали без устали и при весьма тяжких условиях в степи, при страшной жаре, с неопытными рабочими и весьма часто вдали от поселка, что влияло на их питание и лишало возможности более удобно и покойно проводить ночи. Муж ездил его проведать, провел с ним несколько дней, остался доволен его настойчивостью при работе, которая воскресила в его памяти перенесенные в 50-х годах в степях Черноморья собственные труды. Работал Владимир Бонифатьевич до поздней осени и, подавая отчет о своей деятельности, прямо заявил о необходимости продолжения работ и в будущем году, на что Предварительный комитет согласился с благодарностью.

 

Всеволод Федорович Миллер и Владимир Ильич Сизов проработали три летних месяца, представили краткий отчет с массою рисунков и обещали представить съезду подробную картину осмотренного края и его памятников. 

 

Мы с мужем раннею весной отправились в Владикавказ и уже с Ростова не отрывались от окна, плененные красотой природы нас окружающей: бесконечностью равнины в ее весеннем облачении, свежестью травы и блеском разновидных весенних цветов. Любовались тихим, но полноводным, Доном, богатыми станицами, их белыми мазанками, которые помнились мне с детства, проведенного в Малороссии, их огородами и садами, обнесенными также малороссийскими плетнями, громадными стадами, пасущимися на свежей зелени лугов. Любовались и разноплеменными народностями, которые попадались по дороге и [за]полняли собой станции; любовались их живописною одеждою, часто великолепным оружием, которое носилось за поясом, красотой их глаз, горделивой осанкой и той легкостью и подвижностью, которые чувствовались во всех их движениях.

 

Но вот и Пятигорье, т.е. пять остроконечных могучих остатков когда-то потухнувшего, вероятно значительного, вулкана, возвышающихся ныне совершенно отдельно среди плоской равнины. А вот вдруг, разрывая завесу утреннего тумана, во всем своем величии и блеске - краса и гордость Кавказского хребта - могучий Эльбрус, играя и переливая на горячем южном солнце всеми радужными цветами. От подобной красы трудно оторваться и вовеки ее не забыть.

 

Во Владикавказе ожидал нас Казимир Игнатьевич Ольшевский и другие местные любители и собиратели, которые к нашему приезду приготовили находимые в округе предметы древности - все могильный инвентарь разновидного типа и времени при сведениях, весьма часто противоречивых и доказывающих только, как богат Кавказ находками и как ужасно уничтожаются и разграбливаются древние могильники. Но делать было нечего, пришлось пока выслушивать всех, записывать имена и указания, как на лиц, занимающихся раскопками, так и на местности, среди которых велись эти раскопки. Днем много ходили по городу и окрестностям, часто сидели на берегу маловодного, но бурного Терека, имея всегда пред глазами снежную могучую фигуру Эльбруса (или Шат-горы); съездили к Татартуну посмотреть на работы, производимые Всеволодом Федоровичем Миллером. Вечером все собирались у нас и велась интересная беседа: о будущем съезде, о местных преданиях, разбирались народности Кавказа, их религиозные поверил и взгляды на жизнь и неизвестную будущность, часто пелись песни и являлись даже местные музыканты.

 

Несколько дней спустя распорядительный и любезный Казимир Игнатьевич Ольшевский повез нас по Военно-Осетинской дороге до урочища Св. Николая, служащего стоянкой для инженеров и инспекторов дороги, проложенной в подмогу Военно-Грузинской дороге в военное время и переваливающей чрез Мамисонский перевал в Гурию. Первая ночевка была назначена в селении Алагир, расположенном в местности, где кончается степь и пред вами вырастает предгорье Кавказского хребта под видом горных уступов, покрытых великолепнейшими лесами, преимущественно хвойных пород. Казимир Игнатьевич, один из крупнейших владетелей Алагира, имеет в самом селении дом и известен своим лучшим в околотке фруктовым садом. В его доме назначен был и наш ночлег и, благодаря его гостеприимству, нас приняли в селении с особым вниманием и предупредительностью; к нам и тут собрались все местные любители края, которые ознакомили нас с местностью и народонаселением, с сохранившимися памятниками, с повериями, сказаниями и пр. Засиделись до полночи и, по просьбе всех собравшихся, уже вечером решили отложить отъезд из Алагира на день или более, т.е. на столько, сколько потребуется, чтобы успеть осмотреть Алагир с окрестностями, ближе сойтись с местными будущими помощниками по съезду, успеть записать все слышанное и виденное. Наши общие пожелания получили согласие нашего любезного хозяина, и мы остались в Алагире трое суток и только на четвертые тронулись далее по Военно-Осетинской дороге.

 

Дорога прелестна, сурова менее Военно-Грузинской, но поражающая на всяком шагу своею обворожительною красотой. Инженерный домик, предоставленный в наше распоряжение в урочище Св. Николая, состоял из прихожей, двух чистых комнат с такими же нарами и кухни, в которой наш любезный спутник, мастер всякого дела, варил нам утренний кофе и кормил разными местными блюдами. Пробыли мы в нашей уютной пустыньке два дня, обошли все соседние ущелья, прелестные уголки, заросшие цветущими кустарниками, различной весенней флорой. На третий день нам подали верховых лошадей и мы в сопровождении нескольких всадников-осетин и местного старшины стали взбираться узкой тропой, вьющейся сперва по зеленым горам, а впоследствии по скальным утесам. Чем выше поднимались, тем картина становилась все величественней и внушительней: открывалась вся цепь Кавказского хребта с Эльбрусом и Казбеком во главе. Но вот мы остановились и старшина просил всех сойти с лошадей, так как "место свято" и посвящено Св. Георгию, который, как гласит предание, собственноручно воздвиг святилище, которое известно на Кавказе под именем "Реком". Расположено оно на просторной, зеленой поляне и состоит из деревянной низенькой, вросшей в землю хижины, покрытой двускатною крышей, с тяжелой дверью, окованной железом, и тесным отверстием-окном в северной стене. Старшина пояснил, что никакой чужеземец не должен переступать порога святилища, но что из уважения к мужу их община решила позволить ему взойти в храм, но что мне как женщине этого позволить нельзя. Пришлось покориться и я скромно стала осматривать внешность здания. Под окном, о котором упоминала, оказались самые разнообразные предметы: куски материй, обломки посуды, стекла и пр. На мой вопрос спутники пояснили, что в это окно бросают в храм разные дары Св. Георгию, к которому не только соседние жители, но и вообще все горцы обращаются за помощью. Многим не удается бросить в тесное окно свое приношение, вещи разбиваются и частью упадают под окно. Из этого хлама старшина позволил мне взять что-нибудь на память; я наклонилась, увидала бронзовый обломок с звериною головкой и взяла его, поблагодарив старшину. Мужу в самом святилище также было позволено взять что-нибудь на память: он поднял с земляного пола круглый бронзовый обломок в виде стакана без дна и взял его. В некотором расстоянии от Рекома любовались ледником и мореной, образуемой отделяющимся льдом. На обратном пути, и, может быть, уже более сознательно, мы снова наслаждались видом гор, ущелий и даже теми скальными обрывам, над которыми храбро пробирались наши кони.

 

Вечером, разбираясь и записывая впечатления дня, мы вспомнили о полученных подарках, достали их, и, к нашему удивлению и великой радости, оба бронзовых обломка при соединении составили прелестно награвированный бронзовый рог для питья и, насколько знаю, единственный в своем роде.

 

Еще раз переночевали в Св. Николае и, вернувшись рано утром в Владикавказ, проехали по Военно-Грузинской дороге до первого поста, свернули вправо и узкой тропою добрались верхом до ущелья, где в местности Кобан проработали несколько недель над раскопкой могильника, открытого случайно отвалившейся частью скалы и обогатившего музеи множеством предметов из бронзы.

 

Из Кобани вернулись на станцию и, пересев в коляску, отправились дальше по Военно-Грузинской дороге, пересекающей главный Кавказский хребет и проложенной в том виде, в котором она существует ныне, в царствование императора Александра 1-го трудами ген. А.П. Ермолова. Трудно себе представить и еще труднее описать всю могучую красоту этой дороги, пролегающей вначале по долине реки Терека, высоко над рекой, бурлящей и прыгающей по камням, которые сама отрывает вдоль течения. Дорога проложена по круче, над которой во многих местах нависают скалы, покрытые зеленью, кустами и даже деревьями; частые повороты дороги открывают перед вашими глазами то сияющее темно-голубое небо, то вдруг мрачно оголенные скалы, то поток, пробивающийся между ними, то развалины башен, сохранившихся на вершинах. Мчимся мы слишком скоро и не раз останавливаем нашего возницу, не из страха столкнуться с массою подвод, перевозящих через горы разную живность, но из желания подольше полюбоваться прелестью окружающей нас природы. Но возница, воображая, что мы не доверяем его таланту, успокаивает нас энергичным взмахом руки и с криком "Кабарда, Кабарда" продолжает мчаться как сумасшедший. Но вот и замок Тамары, воспетый Лермонтовым, а позднее и станция Казбек, расположенная в долине с большим селением Гилет напротив, и поселок около станции, среди которого возвышается дом князей Казбек и прелестная маленькая церковка, построенная ими. Напротив - краса долины могучий, снежный Казбек, и на одной из предгорных вершин - маленькая белая древняя церковь, построенная (как пишет Лермонтов) братьями-разбойниками в искупление тяжких своих грехов.

 

Здесь, в виду величественного Казбека, прожили мы три недели, работая во дворе дома князя, где тому назад год случайно найдены бронзовые предметы, единственные в своем роде (ныне в Историческом музее). Молодой владелец, князь Александр, с которым имеем дело, любезно отнесся к желанию мужа поглубже перерыть весь двор дома и сам принял большое участие в раскопках. Сам он, хотя и воспитывался в русских учебных заведениях, но живет среди гор и ущелий совершенно при той же первобытной обстановке, как его односельчане. Большой дом его стоит мрачный и запущенный, стены его, как внешние, так и внутренние, не оштукатурены, везде полная безхозяйственность, и только сам хозяин наряден и изысканно живописен в своем кавказском облачении; а вместе с тем он страстно любит свой народ, свои горы, мечтает о прежнем величии Грузии и перевел на грузинский язык все, что писали о Кавказе Пушкин и Лермонтов. Работали мы с ним с пяти часов утра до 12-ти, завтракали у него; возобновляли работу в 2 часа, работали до темноты, после чего он приходил обедать к нам в гостиницу, а вечером собирал всю мужскую молодежь местечка и веселил нас песнями и лезгинкой. Днем же, отрываясь от раскопок, он часто приносил мне Лермонтова и Пушкина, просил прочитать то то, то другое, и после меня читал то же в своем переводе, видимо наслаждаясь созвучием голосов.

 

Многого мы не нашли при своих раскопках, но очень наслаждались проведенным там временем, поездками верхом по ущельям, величественной природой и даже чтением, которым воспевали окружающую нас природу. Пред отъездом князь доставил мне удовольствие познакомиться, или скорей увидать, его мать, о чем я давно его просила и свидание с которой он откладывал со дня на день. Предо мной открылась картина из Одиссеи: в обширной комнате, среди женщин и девушек, занятых пряжей, тканьем и шитьем, восседала немолодая, но еще красивая, женщина в полном грузинском облачении, в белой прозрачной фате - мать хозяина - и приветствовала меня, прижимая руки к груди. Я обошла работниц, осмотрела их занятия, поинтересовалась пряжей самой хозяйки, и она показала мне тонкую шерстяную ткань своей работы, которую она готовила в подарок ожидаемой императрице нашей, ткань из турьего пуха, который вычесывают со зверя, что дает возможность добыть из него ткань такой тонины и легкости, что несколько аршин можно пропустить чрез венчальное кольцо.

 

С Казбека мы проехали в Тифлис, но не сейчас по приезде мы принялись за работу, а посвятили несколько дней обходу и осмотру города, который пленяет как своим живописным положением на обоих берегах многоводной Куры, так и красотой и оригинальностью зданий и тем смешением Азии с Европой, которое так заметно пробивается во всем облике города, в его народонаселении, костюмах, говоре, привычках и пр. Хороши и очень самостоятельны по красоте местные храмы, их архитектура, внутренняя орнаментировка и предметы в ризницах с их древними иконами, византийской финифтью, золотым шитьем, древними восточными коврами и пр. Дивно хорош Тифлис при лучах теплого весеннего солнца, но еще более привлекателен в теплую ночь при лунном свете, когда шум городской стихает, шумит одна Кура, а на окружающих город вершинах зажигаются огни.

 

Из разговоров с учеными Тифлиса пришли к убеждению, что устроенный по нашим указаниям Предварительный по съезду комитет работает усердно и что из членов комитета выдвигаются в особенности армяне Ерицов и Эмин и др., которые предлагают целый план разработки древностей в пределах бывшей Великой Армении. Крупнейшим же деятелем явился неутомимый и предприимчивый директор Тифлисского музея Радде, немец по рождению, не археолог, но давно живущий на Кавказе, неутомимый путешественник, этнограф, геолог и собиратель.

 

Получив приглашение его высочества великого князя Михаила Николаевича, мы проехали в Боржом, где пробыли несколько дней, осмотрели с августейшим владельцем маленькие храмы, сохранившиеся среди чудных лесов ущелья, состоящих преимущественно из aloes normandianis, достигающих в вышину до 30 саж. и 2-х и более в диаметре; очистили даже несколько храмов от лиан и деревьев, их заглушавших. Великий князь много говорил о съезде, высказывал те надежды, которые возлагал на него, расспрашивал о работах, произведенных этим летом, удивляясь энергии мужа и настойчивости, с которой я его сопровождала и принимала участие в работах, и видел во всем этом залог успеха съезда и будущей настойчивой разработки древностей края.

 

Проехали в Кутаис, познакомились с местными любителями: директором гимназии Столповым, с которым посетили окрестности города, с Давыдовым и др. Вернулись в Тифлис, еще раз поработали с Предварительным комитетом и вернулись в Москву.

 

Лето 1880 года посвящается также Кавказу и его памятникам. Продолжает [работать] неутомимый Владимир Бонифатьевич Антонович, работают и наши москвичи, и местные кавказские ученые. Мы же с мужем решились обследовать могильник около Мцхета, древней столицы Грузии, расположенной в 25 верстах от Тифлиса, куда просили приехать и самого Байерна, который открыл могильник, его научно разработал и указывает, что он напал на два совершенно различных по времени погребения и очень рад знать мнение мужа по определению времени обоих могильников. Квартиру отвели нам в Инженерном домике, расположенном в близком расстоянии от места раскопок. Приехав в Мцхет, мы нашли там уже Байерна и немедленно приступили к обследованию местности, открыли несколько могил со множеством туалетных принадлежностей из золота и кости - весьма мелких по форме. Могилы эти занимали огромный лессовой откос, расположенный влево от селенья. Вправо же от них, ближе к селению, находились могилы, инвентарь которых состоял единственно из грубых глиняных сосудов, которым Байерн совершенно справедливо приписывал более глубокую древность, чем первым. Мы собирались остаться в Мцхете две недели и остались более месяца, так как муж немедленно по приезде захворал рожей на лице. Я страшно испугалась и телеграммой просила великого князя прислать нам доктора и необходимые лекарства, что и было к вечеру исполнено. К счастью, болезнь не приняла угрожающих размеров и благодаря доктору и милостивому вниманию великого князя, который присылал нам все необходимое: белье, лучшую пищу, чем та, которую получали на месте и пр., муж стал скоро поправляться, что позволило мне заниматься раскопками вместе с Байерном и даже оез него, когда его вызывали по делам в Тифлис. Возвращаясь с раскопок, я занимала поправляющегося мужа рассказами о них, разбором и очисткою найденных предметов. Одно утро его особенно порадовало, когда я принесла ему из только что открытой могилы череп с монетой императора Августа в зубах, чем разрешились все споры касательно времени, к которому следует приписать могильник.

 

Поправившись, муж проверял на месте свои заметки, сделанные по моим рассказам, и с разрешения доктора мы направились в Эривань. По дороге остановились на берегу озера Гокчай для осмотра клинообразных надписей, которыми покрыты прибрежные скалы. В Эривани осмотрели прелестные мечети города, познакомились с губернатором, собрали необходимые сведения о местоположении остатков древней армянской столицы Армавир, где предполагались продолжительные раскопки, в виду которых необходимо было обзавестись некоторыми хозяйственными предметами; наняли себе повара, получили рекомендацию к местному исправнику и отправились на место назначения. Первую ночь провели в очень грязной армянской хижине, но на другой день исправник устроил нас в домике отсутствовавшего местного мелкого помещика, где мы провели месяц весьма спокойно и приятно. Усадьба наша находилась верстах в пяти от холма, где, по мнению местных ученых, должны были воссоздать память древнейшей столицы Армении, и любезный исправник предоставил для наших переездов легкий экипаж для мужа, который должен был еще беречься и не выезжать слишком рано, а мне - одну из своих верховых лошадей с чудным ходом и арабской кровью в жилах. С удовольствием вспоминаю еще и теперь, с каким восхищением садилась я в 5 часов утра на гордого скакуна, отправляясь на раскопки, как восхищалась его быстротой, чудным утром, величественным видом Арарата и игрою солнечных лучей по безбрежной, совершенно голой песчаной равнине, расстилающейся до самой подошвы горы.

 

Раскопки были довольно утомительны и с самого начала представлялись безнадежными: холм был слишком незначителен, чтобы на его поверхностях возможно было себе представить не только столицу, но даже укрепление, могущее служить опорой или защитой столицы. Но, взявшись за дело, мы решили отнестись к нему с должным вниманием и проложили множество траншей по окружности и соседству холма, но напали только на могильник значительных размеров, но совершенно уничтоженный окружными крестьянами, которые годами развозили его остатки на удобрение своих огородов. На самом же холме земли оказалось очень мало; найдены при ее очистке незначительный кусок мраморной клинообразной надписи и низ колонны из грубого местного камня с такой же, но сильно попорченной, надписью. Обиженные неудачей своих работ, мы несколько раз объезди-

 

ли долину, копали и расчищали несколько выдающихся пространств, но также без видимых результатов.

 

На прощанье исправник предложил нам поездку к подножью Арарата. Воспользовались солнечным осенним днем, я в последний раз сажусь на моего любезного скакуна, с удовольствием отпускаю удила, опережаю всех своих спутников и первая долетаю до Арарата. Исправник направляет нас в узкое ущелье, при выходе из которого нас ослепляют лучи яркого солнца, освещающего широкую долину, с просветом на далекий Баязет32, под которым еще недавно наши храбрые собратья проливали свою кровь.

 

Из Эривани посетили Эчмиадзин, в музее и библиотеке которого муж проработал около двух недель; после чего, по желанию и просьбе католикоса, привел в порядок древности, собранные в библиотеке, но не представлявшие, видимо, никакого интереса малограмотной братик монастыря. Мужу обязана наука той счастливой случайностью, которая позволила открыть среди разного скарба ту резную из слоновой кости планшетку (вероятно, с Евангелия), которой занялись впоследствии многие ученые.

 

В 1881 г. - в год, назначенный для съезда - 1-го марта неожиданно скончался государь от руки убийц из облагодетельствованного им народа. Тяжело отозвалась кончина его величества на всю Россию. Думали отложить съезд, но великий князь просил продолжать занятия, предоставил свой тифлисский дворец для занятий съезда и помещения некоторых членов, пожелал съезду счастья и успеха, но лично отказался принять в нем участие, чем, разумеется, отнял у съезда то радостное настроение, на которое так рассчитывало местное население.

 

Занятия съезда таким образом открылись в назначенный срок. Ни один съезд не отличался таким многолюдством, как Тифлисский, ни один не привлекал такого интереса не только среди ученых, но среди любителей и местного населения. Ученые собрались со всех концов обширного отечества, чтобы повидать, ознакомиться и, наконец, заняться и полюбить этот далекий угол России; местное же население считало за праздник этот съезд ученых и с интересом или просто с удивлением смотрело и прислушивалось ко всему, что говорилось об их крае, о его величии и красоте. Нельзя также не отдать справедливость и местным ученым, которые не только отвечали и занялись предлагаемыми им вопросами, но старались их развить, разработать, направить и подготовить для дальнейшей их разработки. Занялись палеографией: Д.З. Бакрадзе, Л.П. Загурский, И.Л. Окромчеделов, Д.П. Пурцеладзе, Цагарелли и др. Раскопками: Байерн, В.Л. Бернштам, Т.И. Беленький, Е. Вейденбаум, Е.Д. Эрицев и генерал А.В. Комаров, который по своим работам и энергии, предприимчивости и глубокой преданности кавказоведению был все время занят трудами съезда и вместе с мужем должен считаться душою съезда, К.И. Ольшевский, Г.Е. Церетелли и др.; преимущественно Арменией - Е.Д. Эрицев и Н.О. Эмин; вопросами общими по археологии - Зейдлиц, директор музея Радде, Д.И. Чубинов, Гаркави и многие другие. Занимались народностями Кавказа М.И. Гроссе, Ф.Н. Бруни; повериями, сказаниями и легендами - И.Ф. Лихачев, Мансветов и др. Поднимали вопрос о важности для истории Кавказа изучить и издать местные клинообразные надписи; Н.И. Петров сравнивал миниатюры Гелатскаго Евангелия XI в. с миниатюрами греческого Никомедийского Евангелия XIII в. По антропологии Кавказа поработал с нами и маститый Рудольф Вирхов, который страстно увлекался нашими раскопками во время подготовительных работ к съезду. Предпринимались поездки, осмотры, проверки и определение произведенных раскопок, составлялись планы будущих работ, и всеми высказывалась надежда, что Кавказ взойдет наконец в черту исследований и изучений русских ученых и что Московское археологическое общество испросит у правительства право следить в крае как за иностранными учеными, приезжающими для тайных раскопок, так и за вывозом из края древностей, добытых раскопками или покупаемых тайно в церковных ризницах. Впоследствии государю императору благоугодно было поручить Кавказ и его сокровища53 Московскому археологическому обществу.

 

Съездом видимо остались довольны как местные жители, которые отблагодарили членов его парадным спектаклем, на котором грузинское дворянство в богатейших местных костюмах воспроизвело местные танцы, так и сами члены съезда, которые поручили Леониду Николаевичу Майкову в одном из последних заседаний занять внимание присутствующих изложением заслуг мужа в деле русской археологии, причем Дмитрий Яковлевич Самоквасов поднес мужу от лица съезда Золотую медаль.

 

 

[ХХП]

 

В 1886 году, после лета, проведенного в Поречье, я в августе уехала с дочерьми, сестрою, сыном Сергеем, архитектором Никитиным и фотографом на Кавказ с целью обследовать все Черноморское побережье и восстановить память древнейшего византийского влияния на эту часть Кавказа. Остановились в Новороссийске и предостереженные тем обстоятельством, что в нем живали не раз пластуны, сторожащие берега Кавказа; Весьма радушно были мы приняты и моряками, занимающимися промером Черного моря. Задержали они нас на несколько дней, уступили нам самую большую палатку, возили нас по морю, занимали нас рассказами о своей деятельности, сопровождали нас по окрестностям и очень интересовались нашими планами по изучению Кавказа.

 

Немного далее, в укромном уголку, среди густой заросли, остановил нас местный землевладелец, прося переночевать под его кровлей; когда мы на это согласились, он, как истый кавказец, собрал соседей, зарезал быка, который тут же, на наших глазах, был зажарен на вертеле и съеден присутствующими. Под песни гостей и хлопанье в ладоши, что всегда сопровождает лезгинку, мы в полусне провели несколько часов, на заре поднялись и двинулись далее. В местечке Гудаут мы были любезно приняты местным уездным начальником Христофором Степановичем] Кара-Мурзою и его'старушкой-матерью и провели под их гостеприимной крышей несколько приятных дней, посвященных на более близкое ознакомление с местностью и жителями, равно как и на объезд окрестностей. Познакомившись с нами поближе, Кара-Мурза сообщил, что в его участке проживает некий князь Мурзакан Анчибадзе (один из последних представителей прежнего местного населения), у которого есть семилетняя дочь Екатерина, которая до сих пор не крещена, ибо, по обычаю, князь ожидает в восприемницы титулованную особу, и что на этом основании Кара-Мурза думает, что мне неудобно будет отказать князю в оказании ему этой услуги. Делать было нечего, я согласилась и стала восприемницей несчастной девочки, которой я, вероятно, буду в будущем мало полезной: сам князь и его дочь плохо понимают [по-русски] и, несмотря на свой достаток, живут среди населения, ничем не отличаясь от простого селянина. Отъезд из Гудаут состоялся при весьма смешных обстоятельствах: Кара-Мурза держал при себе маленького медвежонка, который бегал за ним, как собака, но с которым хозяин решил наконец расстаться. Узнав, что мы будем проездом в селе, где живет знакомый его священник, он просил отвезти ему четвероногого воспитанника. Мы согласились, но когда пришлось сажать медвежонка на верховую лошадь, то поднялся с одной стороны такой рев и такое нервное раздражение среди лошадей, что пришлось отказаться от намерения и медвежонок остался в Гудауте.

 

Переезжая вплавь бурную полноводную р. Бзыбь, чуть не потеряли в ее волнах сестру, которая загляделась на бушующую реку, потеряла сознание, и если бы не успел броситься к ней казак, то ее бы, вероятно, унесло бы течение вместе с лошадью. Добрались до Сухума, где решено было отдохнуть и насладиться тропическою флорою местности.

 

Осмотрев сады Сухума с их дивными фруктовыми деревьями, пальмами, целыми зарослями роз, объехали окрестности, несколько раз засиживались под древнею каменною аркою, перекинутою через приток Бзыби, которая слывет под названием Венецианского моста, произвели по указанию местного фантазера-любителя несколько неудачных раскопок, осмотрели берег моря около остатков турецкой крепости, где удалось собрать разную золотую мелочь греко-римского типа, остаток тех укреплений и зданий, которые снесены в море при заметном оседании почвы западного берега Кавказского перешейка.

 

Из Сухума проехали на фелюге чудною лунною ночью в Пицунду или Пицундский монастырь, расположенный в некотором расстоянии от моря среди великолепной и уже ныне последней представительницы на Кавказе сосновой рощи. Было уже давно за полночь, и мы все не решались расстаться с морем, светлым звездным небом и окружающим нас лесом. В монастыре все давно уже спали; наконец мы решили постучаться и просили приюта на ночь; архимандрит отвел нам две кельи, где мы наскоро устроились, крепко заснули, но поднялись рано и, заглянув снова в дивный лес, прошли в местный небольшой храм, постройку которого приписывают императору Юстиниану. Храм сохранил облик и план византийского храма, но лишен всяких украшений, не имеет ни фресок, ни мозаик, и производит своею убогостью довольно удручающее впечатление. Храм известен тем обстоятельством, что во время покорения Кавказа отряд, занявший Пицунду, нашел храм открытым и на его алтаре открытое греческое Евангелие с миниатюрами не византийского дела. На восток от храма найден водопровод, который, видимо, приводил воду издалека; влево значительное пространство занято развалинами, занесенными землей, заросшими мохом, кустарником и зарослями самшита (buxus sempervirens), так называемой кавказской пальмой, вывозом которой занимались на Кавказе генуэзцы с самого начала XVII ст., в которых видят остатки некогда известного в византийских хрониках города "Питиуса".

 

Несколько лет спустя, находясь в Тифлисе, я узнала от инженеров, что ввиду существующего предположения провести железную дорогу вдоль берегов Черного моря, имеется ввиду устроить необходимые для того мастерские в самой Пицундской роще. Я тогда же обратилась с просьбой к наместнику графу Воронцову, прося сохранить для науки и для красоты нашего побережья пицундскую сосну, сохранившуюся только единственно около храма того же именования, и для их спасения объявить ее "заповедною", что граф и сделал. Позднее мы сделали графу такое же представление о так называемой "Элдарской" сосновой роще, сохранившейся на высотах Кахетии и представляющей, подобно Пицундской, единственный остаток древней флоры Кавказа, и роща эта была также объявлена "заповедной".

 

Из Сухума же предприняли поездку в горы так называемой Цебелды, где по собранным сведениям, должны были находиться древние церкви византийского происхождения. Тихо поднимались мы все выше и выше, заезжая в боковые ущелья, останавливаясь для расспросов у местных жителей, расчищая холмы и группы каменных глыб, которые обманывали наши взоры и большей частью состояли из обвалов гор, разнесенных, разметанных весенними потоками. Только в двух местах, около поселков Полтавского и Ольгинского, нам удалось попасть на развалины небольших церквей, засыпанных обвалившимися сводами. Расчистив их с большим трудом, мы были вознаграждены добычей роскошно резанных каменных иконостасов, которые были нами упакованы и перевезены в Московский исторический музей.

 

Спустившись с гор, посетили древний Дроидский монастырь, главный храм которого [так] изуродован новейшими поправками и подчистками, что не представляет особого интереса для исследователя.

 

Пройденный нами путь вдоль Черноморского побережья, от Новороссийска до берегов Кодора, ознакомил нас с дикой стороной края, с ее местными дебрями, глухими и вместе с тем цветущими ущельями, с отвесными скальными приморскими берегами, с роскошными луговинами, покрытыми сочною высокою цветущею флорою, с быстрыми горными полноводными потоками и почти без присутствия человека среди этой могучей, восхитительной природы. Только иногда на откосах гор покажутся как бы следы построек, разваленная стена, крыши, трубы и вокруг них цветущие фруктовые деревья - это остатки горских аулов аборигенов Кавказа, перебитых во время покорения края или переселенных впоследствии на плоскость.

 

Прошли годы, и Черноморское побережье стало заселяться победителями: проложили шоссе, железные дороги, настроили дачи, санатории, приюты для детей и инвалидов, развели сады с тропическими растениями, лимонными, апельсинными и мандаринными деревьями, развели серьезные чайные плантации; монахи под руководством неутомимого архимандрита Иерона основали по дороге в Сухум Новый Афон5, в пределах которого разведены посадки маслины, кипарисы и всевозможные фруктовые сады.

 

Из Сухума морем добрались до Севастополя, поклонились древнему Херсонесу и вернулись в Москву, где я успела еще до зимы съездить в Ростов и Ярославль посмотреть, как в том и другом городе готовятся к съезду.

 

[ХХШ]

 

В 1890 году Московское археологическое общество должно было праздновать первое двадцатипятилетие своего существования, и потому VIII Археологический съезд, собирающийся по принятому порядку всякие три года, был приурочен во второй раз в Москве и связан таким образом с празднованием двадцатипятилетия Археологического Общества. Такое совпадение напоминало всем, что как Общество, так и съезды, обязаны своим существованием одному и тому же человеку, и возлагало вместе с тем на равнину, в долину.

 

[ХХУП]

 

Настойчиво и любовно продолжали мы относиться и к остальным заветам мужа, к изучению Кавказа, составлению и изданию каталогов его собраний. Кавказ посещался нашими членами последовательно; лично же я с семьей посвящала ему то лето, то осень, предпринимая поездки специально в те нагорные пространства, которые пугали наших членов- мужчин своею отдаленностью от больших разработанных дорог и обязательством посещать эти пункты верхом, не рассчитывая на удобные ночлеги и более или менее хорошую пищу. Таким образом объехали мы, изучили и произвели удачные раскопки в долинах главного хребта, в местностях: Лизгор, Ладза (или Лац), Камун-та, Кумбулта, Задалиск, Махческ, Фаскау, Донифарс и Рутха, находки в которой (т.е. в последней) стоят совершенно особняком среди остальных.

 

Несколько раз объезжали древнюю Колхиду и в одной из таких поездок получили объяснение названия "золотое руно" древних греческих сказаний. Как-то раз, остановившись на ночлег у горного ключа, мы, набирая себе воды, заметили, что дно водоема обложено руном шерстью вверх. Хозяин, к которому обратились за объяснением, пояснил, что горные ключи выносят с водой золотой песок, который застревает в руне и таким образом добывается, что он и доказал, вынув и вытряхнув свое руно.

 

Раз, покинув Кутаис, мы перевалили верхом горные вершины и спустились в долину Абастумана, местность, известную своим благодатным мягким климатом, где уже тогда существовали санатории для слабогрудых военных чинов и где впоследствии жил несколько лет сряду великий князь Георгий Александрович и где скончался от разрыва сердца, оставив после себя хорошо составленную библиотеку по кавказоведению. В некотором расстоянии от Абастумана, среди широкой долины, выгорелой от жгучего южного солнца, на отдельной возвышенности расположен великолепный храм Сафара со значительною колокольнею, прелестный по архитектурным деталям, размерам и остаткам стенной росписи. Храм оказался заброшенным и служил местом загона скота в зимние стужи. Мы решили его обследовать, обмерить и издать. Вызвали старосту из ближайшего татарского селения, объяснили ему непристойность обращать храм в конюшню, дали ему денег для полной его очистки и сказали, что вернемся через месяц, и просили, чтобы к этому времени были бы навешены двери с западной и южной стороны храма. Все было исполнено старостой вполне удовлетворительно, что позволило нам провести на месте некоторое время для обмера, изучения, фотографирования и описания храма и его принадлежностей. Впоследствии, когда Московское археологическое общество издало мое описание в "Материалах по археологии Кавказа", великий князь Георгий заинтересовался им и на свой счет предпринял его полную реставрацию.

 

В Колхиде осмотрели большую часть горных монастырей, где сняли для издания интересные иконы, и закончили свою поездку на этот раз Аджарией, где, между прочим, на высокой скале расчистили завалившуюся маленькую церковь, под остатками которой добыли части каменного иконостаса, менее богатого по орнаменту, чем иконостасы вышеупомянутых церквей в поселках близ Сухума.

 

Другой раз посетили Сванетию, ту нагорную страну, которая до нас не видала в своих пределах ни одного посетителя (за исключением генерала Тотлебена, который в [...] перевалил со своим отрядом Кавказский хребет). В этих неприступных горах и ущельях провели месяц, осмотрели большую часть церквей края, привели в порядок и вымыли все иконы храма в Местии, главнейшем пункте "свободной Сванетии", разыскали в Адышском ущелье древнейшее грузинское Евангелие, а в княжеской Сванетии среди кучи сора, собранного около дверей темнейшей и грязнейшей церкви селения - несколько лоскутов византийско-арабской ткани, признанных нашими учеными за древнейшие экземпляры, известные в науке.

 

В Сванетии пользовались любезным вниманием и указаниями местного владельца князя Татархана Додишкильяни и его семейства. Татархан представляет второй экземпляр привязанности к своим горам и ущельям. И он, подобно князю Казбеку, получил воспитание в северной России; даже больше: окончивши Пажеский корпус, Татархан поступил на военную службу в конвой его величества, был обласкан государем, дослужил до чина полковника, но стосковался по своим горам, бросил все и вернулся на Кавказ. Некоторое время послужил в Кутаиси при губернаторе, но и этого оказалось мало, и он, бросив все, вернулся навсегда на родину в Сванетию, где зажил в родовом своем доме одною жизнью с местными сельчанами, без особых занятий, без книг, без какого-либо интереса к внешнему миру.

 

Восстанавливая в моей памяти личности, как князь Александр Казбек и кн. Татархан Додишкильяни, я невольно переношусь мысленно к моему детству, когда по приказанию императора Николая Павловича кавказские уроженцы впервые стали приниматься на русскую службу и распределяться по разным русским полкам. Жили мы в Малороссии, куда преимущественно направлялись из-за большой мягкости климата представители покоренных жителей гор, которым у нас тогда давалось общее название "черкесов". Черкесы эти были все народ молодой, красивый, нарядный в форме, особо выработанной для них и напоминающей их национальный костюм. Принимали их всюду с особой любезностью; молодые девушки давали им везде предпочтение перед нашими армейскими офицерами; но горные жители оставались весьма недолго в новой обстановке: их томили наша мирная жизнь, наши безбрежные пространства, наши степи и метели, и они начинали чахнуть и увядать, и полковые командиры принуждены были подавать прошение о возвращении их на родной Кавказ.

 

Посещала я Кавказ часто и одна, когда дети были заняты или службой, или своими делами по школам, благотворительным учреждениям и пр. Так например, прожила я два месяца в Тифлисе, составляя по просьбе директора музея Радде каталог древностей музея. Много раз приезжала для специального объезда монастырей и храмов страны с целью ознакомления с их ризницами, древними Евангелиями и иконами; часто приезжала в Тифлис для занятий в Сионском древнехранилище над древними миниатюрами, снятия с них фотографических или точных красочных снимков, которые Московское археологическое общество собиралось издать в "Материалах по археологии Кавказа" под названием "Грузинские Евангелия".

 

Упоминая о моих поездках и пребываниях на Кавказе, не могу не вспоминать с глубокой благодарностью о том внимании и любезном отношении к моим трудам, которые оказывались мне начальствующими лицами во время поездок во внутрь страны, иногда рискованных по отдаленности от городских центров, крутых подъемов по горным тропам, размытым дождями, бурных потоков и рек, через которые приходилось переплавляться вплавь, неудобных ночлегов в грязных жилищах местных жителей или в заброшенных церквах и колокольнях, или просто на лужайке на берегу реки или горных источников - все это вызывало часто неудовольствие и опасения начальствующих лиц, считавших себя ответственными за мое сохранение. Они обыкновенно пугали меня ожидаемыми опасностями, грозили возможностью ограбления и даже убийства (объезжала я Гурию во время аграрных беспорядков, при которых поплатились жизнью несколько помещиков); но видя, что все это меня не пугало и что я считаю обязанностью довести до конца предпринятые работы, они все делали, чтобы облегчить мне достижение желаемого. С глубокой благодарностью вспоминаю имена наместников Кавказа: князя Дондукова-Корсакова, С.А. Шереметева, кн. Голицына, гр. Воронцова-Дашкова, не говоря уже о его императорском высочестве великом князе Михаиле Николаевиче, убедившем мужа в возможности устроить археологический съезд в Тифлисе и обставившем его вполне по-царски.

 

Но, воздавая должное людям, не могу не сказать несколько слов о том дивном крае, которому посвятила предыдущие строки. Кто не был на Кавказе, или лучше сказать, кто не бывал на Кавказе во все времена года и не умел полюбить этот чудный край, тот не может себе представить того наслаждения, которым проникалась моя душа, когда, например, приходилось переваливать Кавказский хребет поздно осенью, проезжать уже в санях последние станции для достижения Крестовой горы и потом, вдруг, при спуске к Млетам, почувствовать сперва теплый ветерок и несколько дальше увидеть снова зелень, деревья в полном орнате и цветущие полянки, а после ночевки в Млетах - снова яркое солнце и всю прелесть южной природы. А другой раз, я, запоздав с каталогом Тифлиского музея и желая вернуться в Москву к Великому Посту, спускалась с гор в феврале и еще на высотах перевала нашла теплое солнце, по дороге - тающий снег и из-под него первые весенние цветы, кое-где фиалки, крокусы, разноцветные анемоны. С восторгом останавливала я возницу и собирала эти предвестники весны и лета.

 

He могу не припомнить здесь казуса, случившегося со мною пред закрытием заседания. Сидела я в первом ряду кресел, предназначенных для приезжих депутатов. Приехали мы рано - почти первые; вскоре после меня явился член Французской Академии наук (имя его теперь не припомню), который, предъявив свои документы, сел в некотором отдалении от меня. Осмотревшись, он встал и, снимая шляпу, обратился ко мне с приветом: "Je salue les Palmes academiques3 de France et son porteur" (французское правительство оказало мне эту честь после Московского 2-го съезда). Я привстала со словами: "Je vous remercie, Monsieur". Академик отошел, но через несколько минут вернулся с вопросом: "Madame est franchise?" "Non, Monsieur" -был мой краткий ответ. "Madame est americaine?" "Non, Monsieur". He получая более определенного ответа и озадаченный краткостью их, почтенный академик простоял предо мною довольно долго, называя и перебирая имена всех европейских государств и получая от меня все тот же краткий ответ: "Non Monsieur" - "Mais alors, Madame, de quelle nationalite etes-vous done, car je viens de vous nommer tous les pays de 1'Europe sans oublier meme I'Amerique?" - "Vous vous trompez, Monsieur", отвечала я, "car en enumerant tous les pays de 1'Europe, vous avez oublie, 1'un des plus grands, des plus vastes et des plus forts royaumes qui ne joue point le dernier role dans 1'histoire de tous ceux que vous m'avez nommes". "Madame est done Russe****** - воскликнул почти испуганно почтенный ученый, - "Oui, Monsieur, Russe et ne puis comprendre votre etonnement ou plutot votre effroi; regardez-moi, je suis faite comme toutes les autres femmes et ne presente, j'espere, aucune difformite qui puisse vous effrayer" - отвечала я. "Pardonnez-moi, Madame", - отвечал француз сконфуженно, "mais... c'est que nous autres Franais, nous ne sommes pas habitues a voir une uamc JN.USSC " uLup. I desciencesetsurtoutd'archeologie".

 

Вечером был назначен спектакль-gala в театре; я и мои дочери получили билеты в ложе маркиза Дориа; театр был переполнен, публика была нарядна, и вся обстановка весьма изящна. Нам же было особенно интересно перезнакомиться в ложе председателя со всеми приезжими депутатами из разных стран и народностей. Вечер был теплый, тихий, совершенно летний, что позволило нам в вечерних туалетах возвращаться из театра в сопровождении маркиза Дориа.

 

На другой день с утра начались ученые доклады и рефераты, между которыми особую прелесть и интерес для меня представлял Отдел картографии, которого до сих пор никогда не видала ни таким полным, ни так научно представленным. Его интерес удесятерялся тем обстоятельством, что отделом этим заведывал известный путешественник Норденшельд4, благодаря заботам которого карты были собраны по всем университетам, библиотекам и собраниям и даже частным лицам. Благодаря любезности Петра Петровича и его добрым отношениям к Норденшельду, я всегда знала о дне и часе, когда этот последний делал свои публичные сообщения или собирал - при более интересующейся группе - слушателей, чтобы поделиться своими трудами и новыми открытиями.

 

По прошествии нескольких дней герцог Генуэзский, дядя короля, устроил для членов съезда раут в королевском дворце, которому не могу не посвятить несколько слов, чтобы охарактеризовать разницу пониманий нас, русских, и остальных европейцев. Раут назначен в королевском дворце; мы получаем приглашение и, собираясь ответить любезностью на любезный призыв, ищем, чтобы ехать во дворец, четырехместное ландо и наемного лакея в приличной ливрее. За все это платим огромные деньги и в известный час являемся во дворец, который уже на первый взгляд поражает своим убожеством и даже грязью. В воротах и на подъезде - никого; подымаемся во второй этаж по серой, темной, далеко не изящной лестнице и, не находя никого, принуждены сами открыть дверь и войти в комнату, которая, по нашим расчетам, должна была быть прихожей. На деле она оказалась первым приемным салоном, в глубине которого у стола герцог принимал гостей. Сконфуженные, мы не отдавали себе отчета, что нам делать, куда деваться с верхним платьем, но лакей стал нас раздевать, складывая все в одну кучу и успокаивая нас, что это так всегда делается.

 

Приключение с немецким дипломом переносит мои воспоминания на некоторые детали по устройству съездов, в которых много смешного, много грустного и мелкого, открывающего неприглядные стороны и нашей русской души. Оказывается, что успехи наших археологических съездов, и, в особенности, благорасположение к ним его величества государя Александра III, вызвали зависть и недоброжелательство петербургских ученых, недоброжелательство, к которому подлили масла успехи последних съездов в Вильне и Риге. Попортить дело явно было невозможно, и потому взялись за сплетни и доносы, и до его величества стали доходить сведения, что съезды потому только удаются, что я мирволю полякам и немцам, и что продолжать подобную игру не следует разрешать как опасную для блага и чести России. Сплетни эти немало потешали государя, который рассказывал о них великому князю Сергею Александровичу и просил его, смеясь, следить за тем, чтобы я не переходила попеременно в католичество и протестантство. Позднее как-то раз, при разговоре о съездах и выражении сожаления о том, что не удалось собраться в Варшаве, великий князь передал мне о всех этих подпольных сплетнях и об отношении к ним императора и, смеясь, прибавил: "Ваши недруги могут быть теперь спокойны и, вероятно, убедятся, что Киев даст Вам возможность вернуться в лоно православной церкви."

 

 

Покидая Поречье, вероятно навеки, я провела последний вечер пред камином кабинета мужа, сжигая все семейные письма, которые носила со дня моей помолвки с мужем; его письма и записки, письма и наставления моей матери во время первой моей с ней разлуки после свадьбы, позднейшие ее письма, письма детей и добрых знакомых и родных. Жгла и плакала, но, судя по тому, что произошло на Руси, думаю, что поступила разумно.

 

Покинули мы Москву в октябре 1917 года, в те несчастные дни, когда бомбардировали Кремль и брали генерал-губернаторский дом. Наш дом имел несчастье находиться в Леонтьевском переулке, почти на задах генерал-губернаторского дома, и привлекал слишком сильно внимание осаждающих, что заставило нас перебраться в одну из квартир нашего Чернышевского особняка16, но и там не было покоя: снаряды летали вокруг нас, гром выстрелов слышался даже и ночью, и кроме того, несколько раз в сутки нас посещали банды большевиков, уверяя, что мы стреляем из окон и с крыши, осматривая у нас все, начиная с кроватей и кончая иконами и чемоданами. Жить в этом аду было невозможно, и мы, сговорившись с сыновьями и знакомыми, с | трудом и за очень большую цену добыли билеты в Крым и доехали в большой тесноте и большую часть поездки в переполненных вагонах 3-го класса до Ессентуков. Там остановились на первых порах у знакомых, а позднее устроились в отдельном, но невзрачном, домике местного жителя-казака, расположенном среди запущенного фруктового сада, где получили разрешение отмежеваться плетнем и устроить довольно просторный огород, в котором развели разную огородную зелень, до цветной капусты включительно. Огород удался, и до поздней осени мы питались его плодами; содержали мы его настолько в чистоте и порядке, что хозяева наши им заинтересовались, пробовали и сами засадить ближайшее к нам пространство, но, не имея на то [ни] терпенья, ни понимания, ничего путного не сделали и приводили только своих знакомых на наш участок показывать нашу работу и удачу.

 

Кроме нашего дома владельцу принадлежал другой дом, больших размеров, чем наш, более изящной архитектуры, выходящий на улицу и заслоняющий собою наш маленький домик. Верхний этаж этого дома состоял из двух отдельных квартир и был занят нашими знакомыми; нижний же этаж занимала семья хозяев, состоящая из родителей, трех взрослых сыновей и взрослой дочери. По обеим сторонам усадьбы располагались дома жителей Ессентуков, которые частью занимались также беженцами, как мы. Ессентуки, несмотря на позднее время (ноябрь), был вообще заполнен приезжими, частью петербургскими, частью московскими, но наша улица и наш домик находились на отлете и не принадлежали к парадной и элегантной части города. Между ними и нами имелось пустопорожнее пространство с садом, принадлежащим железнодорожному вокзалу, и далее улица и площадь, имеющая с одной стороны красиво отстроенные здания больницы Красного Креста, а с другой - также красивое здание церкви, которая составляла наше утешение, благодаря хорошему причту и в особенности служению священника отца Иоанна Михайловича Кормилина, который своими молитвами и проповедями утешал, поддерживал нас в те скорбные дни, которые в то время переживались.

 

Первые дни нашего пребывания в Ессентуках прошли довольно тихо, много говорили о возможности появления большевиков, но вместе с тем жилось довольно привольно: посещали друг друга, молодежь веселилась, состоялись даже бракосочетания, и если бы не страсти, переживаемые журналами, то возможно было иногда забываться и с удовольствием пользоваться солнечными осенними днями. Но... мало-помалу наступают более грустные дни: большевики занимают Пятигорск, Кисловодск и продвигаются к нам. Сперва появляются отдельные отряды или, скорей, банды, если не чисто большевистские, то по крайней мере носящие их название, и [пользуются] этой кличкой и вооружением, чтобы появляться в квартиры и требовать и отбирать, якобы для раненых, матрацы, подушки, одеяла, простыни и пр. Банды эти появляются и исчезают, заменяясь несколько раз отрядами Шкуро17, которые стараются нас успокоить, уверяя, что отстоят Северный Кавказ, но в эти обещания трудно было верить, так как нашим утешителям приходится у нас же на глазах исчезать при появлении большевиков. Начинаются аресты; берут на первых порах всех тех, которые служили при царском режиме, но стараются забирать и всех тех, которые носят более или менее громкие фамилии. Охотятся за моими сыновьями, за Оболенским18 и Голицыным19, которые, как первый, перешел с более отдаленной дачи с семьей к нам, или, как второй, то ночевал у нас с дочерью, то отсутствовал. Берутся за хитрости и, надеясь, вероятно, что на ночь наши жильцы возвращаются, остаются у нас ночевать - офицер и 4 солдата, что, разумеется, не располагает нас ко сну. Подобные выходки не дают покоя и самим нападающим, которые спешат рано утром исчезнуть... Мы же стараемся соединиться между собой как можно плотнее и переводим к себе из ближайшей дачи внучку Оболенскую с семьей.

 

Но были и более тяжелые дни: залетела раз к нам более развитая большевистская партия и, заметив, вероятно, в первом помещении дверь на чердак, приказала солдатам ее отодвинуть, влезть туда и выкинуть вниз все корзины и сундуки, все перевернули, забрали все ценное и между прочим московский паспорт, который потом, впопыхах, забыли у нас на столе. В другой раз та же партия забралась к нам уже под вечер и, угрожая смертью и бомбами, требовала от нас денег, которых у нас не было, сорвали с нас золотые цепи, часы, брелоки и, услышав шум, мгновенно исчезли в темноте. Еще новый осмотр оканчивается арестом С. Оболенского. Продержав его три дня, его отпускают, после чего он немедленно отправляется в армию, но, задержавшись в Баталпашинске, заболевает сыпным тифом. Узнав о его болезни, жена его поднимается и отправляется к нему с ребенком, прислугой и всем своим скарбом.

 

Подобные терзания заставили нас с соседями образовать между собой защитную охранную команду, которая могла бы быть всем нам полезна, если бы у нас умели что-либо сделать серьезно. Команда образовалась, оказалась многочисленной, но принесла мало пользы, ибо всюду опаздывала.

 

Выше упоминала о пустопорожнем пространстве, находящемся перед большим домом нашего хозяина. Пространство это постоянно занималось проходящими или прибывающими бандами того или другого порядка, т.е. то сподвижниками Шкуро, то большевиками. Тут они располагались табором: разводили костры, резали захваченных по соседству баранов, до тонкорунных включительно, жарили и варили, выбрасывая по сторонам ненужные им кровавые кожи закланных животных (которые ночью подбирались и увозились местными жителями), бранились, ссорились и, развернув награбленные узлы, делили между собой добычу.

 

Известия становились все грознее и грознее, и сыновья стали упрашивать нас бросить Ессентуки и переехать в Майкоп; мы стали укладываться и, собравшись, воспользовались вагоном Красного Креста, который отправлялся в Майкоп под руководством сына Игоря, и благополучно, несмотря на отвратительную сырую погоду, добрались 7-го февраля до Майкопа, где с большим трудом только через несколько дней (1919 г.) получили одну большую комнату в доме местного жителя крестьянина Афанасия Заболотного с обещанием в конце марта сдать весь дом, который пока занят женой землемера. Нечего было делать, пришлось купить кровати и устроиться нам шестерым в одной комнате.

 

Майкоп оказался большим городом (40 000 жителей), хорошо обстроенным, с некоторой частью домов в европейском вкусе, с гостиницами, ресторанами, двумя маленькими музеями, женской восьмиклассной гимназией, Учительским институтом, реальным училищем, двумя смешанными гимназиями, несколькими высшими народными и множеством народных училищ. Город построен на правом высоком берегу р. Белой, заросшем старыми деревьями, с прелестным видом на противоположный берег и на бурливую и полноводную речку. За недостатком вообще зелени в городе, лесистый берег реки превратился в городской сад, за уходом которого, однако же, жители нисколько не хлопочут, несмотря на то что в праздничные дни все население проводит там все свободное время. Жители города большею частью казаки, все народ серый, грубый и некультурный, они самодовольны, богаты и нетребовательны в своих духовных нуждах, презирают иногородних, очень высокого мнения сами о себе, никем и ничем не интересуются, и остальной мир (и с ним Россия) для них не существует. Когда же молодежь вырывается на волю и соприкасается с другими людьми (как например, во время войны), то, возвратясь на родину, они приносят домой следы такой испорченности, что старики от них сторонятся и отзываются о них с презрением. Грубость этой молодежи так бьет в глаза, что о ней с удивлением говорит заезжий народ. Нельзя не жалеть об этой разнузданности в особенности потому, что Майкоп - один из главных пунктов Кубанской области, где по делам службы собираются и представители горских жителей, которые, задерживаясь в городе, невольно попадают в общество местной богатой интеллигенции, приучаются играть в карты, пьянствовать и пр. Дело дошло до того, что старики-черкесы образовали общество с целью спасти мусульман "от христианского разврата".

 

Богатство и довольство местных жителей подтверждается красотой и благолепием кубанских станиц. Все они великолепно распланированы, хорошо обстроены, многолюдны, каждый дом имеет двор, огород и фруктовый сад; на главной площади возвышается храм Божий, один обязательно, но встречаются и два, и три. По соседствует храма-усадьба священника и больших размеров постройки для правления, народной школы, которых также бывает несколько, и общественных квартир, где путешествующий или едущий по службе может всегда рассчитывать на чистую и теплую комнату и необходимую пищу. Из посещенных нами станиц лучшие квартиры оказались в Абад-зевской, Каменомостной, Даховской и, в особенности, в Севастопольской станицах. Имеется, однако же, один минус во всем этом благополучии - отсутствие всякой докторской помощи, нет ни докторов, ни фельдшеров, ни аптек, ни больниц, кроме одной, для всего округа-в самом Майкопе.

 

Ввиду все сгущающихся красок на нашем небосклоне мы, предполагая остаться в Майкопе довольно долгое время и нуждаясь в средствах, решили заняться по возможности педагогическою деятельностью. Уроки по иностранным языкам нашлись весьма скоро для всех нас: требовали их и ученицы разных заведений, и совершенно взрослые люди, и младенцы, которых необходимо было подготовить к поступлению в то или другое заведение; так например, я давала уроки директору банка, директору одного из музеев и 8-милетнему сыну одного из местных докторов. Работали все очень усердно и дружно, одни - принимая учеников у себя дома, другие - ходя по урокам. Но с летом картина изменилась, и мы как-то вдруг рассыпались в разные стороны. Первая - гувернантка моей внучки получила от французского консула извещение, что его правительство снаряжает в Новороссийске пароход, который обязан бесплатно принять всех французских подданных, которые пожелают вернуться на родину, чем она, разумеется, воспользовалась, наспех уложилась и уехала. Вторая-бывшая ее воспитанница, моя внучка (21 года), стала скучать без нее, тем более, что она не чувствовала особенного удовольствия в преподавании и, несмотря на множество уроков и весьма дружелюбные отношения к своим ученицам, мечтала о более интересной деятельности, и мне пришлось согласиться на отъезд ее в Салоники, где ей предполагалось место секретаря и переводчицы в Осваге20, который предполагалось там открыть, начальника которого мы знали по Ессентукам и семейство которого весьма дружелюбно относилось к ней. Горько было расставаться с девушкой, выросшей у меня в семье, но, понимая, что положение наше не скоро изменится к лучшему и что молодому созданию необходим свет и деятельность более живая, чем то, что нас окружало в Майкопе, я ее отпустила скрепя сердце в надежде на Господа, защитника и помощника сирот и молодежи. Отъезжающие благополучно добрались до Салоник, открыли там деятельность Освага, но он, в силу нарождающихся новых обстоятельств, через несколько месяцев был закрыт, но внучка имела счастье перейти переводчицей в госпиталь, содержимый в Салониках англичанами, и попала в общество живое и деятельное, которое еще более подходило к ее вкусам и годам. Итак, мы остались в Майкопе вчетвером, познакомились с некоторыми местными обывателями и тесно сошлись с одной моей племянницей - Бибиковой и ее мужем, которого до сих пор мы не знали и который попал в Майкоп по делам службы. Но к концу лета пришлось расстаться и с дочерью Екатериной, которую просил ген. Деникин21 осмотреть детские колонии, устроенные на юге России и о которых получались в его штабе разноречивые сведения. Она, приняв приглашение, проработала над этим делом в Ростове, Полтаве, Харькове и наконец попала в Новочеркасск в те тяжелые времена, когда приходилось покидать местность под натиском большевиков и вывозить из Харькова Женский институт, с которым она и достигла Новочеркасска. В Екатеринодар попала при помощи англичан и две недели подыскивала возможность добраться до нас, и в минуты, когда она потеряла всякую надежду на это, ей помог знакомый местный инженер, и мы имели счастье свидеться с ней под самый Новый год.

 

В Майкопе мы сошлись с семьями местных врачей: Соловьева, Слепухина и Шапошникова, с некоторыми местными землевладельцами, которые помогли нам познакомиться с городом, его окрестностями и всем складом местной жизни. Познакомились также с директором обоих майкопских музеев, Павлом Кондратьевичем Перепелициным, простым, добрым, честным тружеником, который, вероятно, не получил высшего образования, но влюблен в свое дело и всю свою жизнь отдает своим весьма бедно обставленным музеям в надежде, что невзрачная их обстановка привлечет наконец внимание начальства и настанет пора, когда эти музеи принесут пользу населению и его развитию. Хотел бы он учиться, читать по устройству близких ему по сердцу музеев, знакомиться с тем, что делается для них в северной России и остальной Европе, выучиться иностранным

 

языкам, но... все это недоступно в таком некультурном центре, как Майкоп, и все его пожелания окончились моими уроками французского языка, за которые взялись настолько поздно, что [это] не привело к большому результату, тем более что Перепелицын оказался совершенно больным человеком и не мог выходить при наступавшей сырой, холодной осени.

 

Интересно, при каких условиях я встретилась с Никитой Георгиевичем Шапошниковым, который впоследствии помог мне объездить окружающую нас местность. Мне понадобились очки, и я отправилась к нему как к единственному в городе глазному врачу. Вхожу в тесную приемную комнату, заполненную простым народом, и узнав, что доктор принимает в соседней комнате и что он принимает по очереди, я скромно усаживаюсь на место, уступленное мне молодым казаком. Чрез некоторое время отворяется дверь и доктор выпускает женщину, которой перевязал глаз; увидав меня, он пригласил меня войти к себе, сказав присутствующим, что должен сперва заняться мною. В его еще более тесной комнате, чем приемная, мы уселись ближе к окну и доктор, внимательно взглядываясь в меня, стал расспрашивать о моих глазах и давать, по обыкновению, читать разные шрифты, развешенные по стенам комнаты. Когда же дошло время ему узнать и записать мою фамилию и я назвалась, он бросился ко мне, стал целовать мои руки и с восхищением заявил, что он меня узнал с первой минуты моего появления, но так далек был от мысли увидать меня в Майкопе, что не смел даже думать меня назвать. Оказалось, что он бывший студент Московского университета, несколько лет подряд посещавший заседания Московского археологического общества и имевший потому возможность проследить мои доклады о поездках на Кавказ и мою деятельность как председателя общества. Тут же он заявил, что мне необходимо заняться и Майкопом и что он к моим услугам и все сделает, чтобы облегчить мне знакомство с краем. Мы стали видеться с ним очень часто, изучали карты окружающей нас местности, познакомились с семьей его и весьма часто засиживались в саду у его матери и жены или в кабинете его брата Христофора Георгиевича, знатока по зоологии, имеющего по своей части богатую библиотеку и коллекцию бабочек как местных (некоторые из них найдены им лично и благодаря [ему] стали известны и в Европе), так и из остальных стран света. Меня в особенности заинтересовала огромная бабочка из Китая, роспись которой (желто-коричневого цвета с узко-голубой полоской в вершине остроконечных крыльев) послужила, вероятно, основой оригинальной росписи китайских материй, занавесей, даже разных предметов роскоши и пр. Вся семья Шапошниковых отличалась особою приветливостью и любезностью ко всем нам и обворожила моих внуков, которые провели некоторое время в Майкопе с нами и были приняты в этой семье как родные и проводили целые дни в кабинете Христофора Георгиевича, слушая его объяснения, знакомясь с его библиотекой и коллекциями и посещая с ним живописные берега р. Белой.

 

Благодаря Никите Георгиевичу нам выдано было разрешение пользоваться обывательскими лошадьми, что и дозволило нам объездить и ознакомиться с местностью, окружающею Майкоп. Таким образом мы посетили станицы: Тульскую, Абадзехскую, Каменомост-ную, Даховскую, Севастопольскую и Ханскую.

 

Тульская станица расположена в 12 верстах от Майкопа, в широкой долине на правой стороне р. Белой. В долине масса курганов разных форм и величины, берега же речки, большею частью отвесные, состоят из разных пород глин, среди которых - голубая ценится высоко по доброкачеству своему как материал для труб. В былые времена вся эта местность была заселена абадзехами, которые, по покорении Кавказа, частью ушли в Турцию, а оставшиеся переведены в долину р. Барс, притока Лабы. Влево от дороги и станицы поднимается горный лесистый кряж, который крепко замыкает с этой стороны долину, возвышаясь в некоторых местах куполообразно над остальным кряжем. Одна из таких возвышенностей входит в состав Маховецкого лесничества, хотя известна на картах под названием "Перепелихи", но прозвана народом "Золотой курган" на основании тех богатейших находок, которые в 1900-1908 были случайно найдены на этой возвышенности, обогатили окружных жителей и, вероятно, навсегда пропали для науки и местной истории. Рассказывают, что находили там массу золота и других драгоценностей, которые были, вероятно, сплавлены или проданы каким-нибудь проходимцам. Существует, однако же, слух, что часть этих находок была отобрана полицией и переслана в Петербург в Археологическую комиссию, где и надо будет, по возвращении на родину, постараться разыскать их совместно с находками Н.И. Веселовского, производившего в этом округе раскопки в 1897 году.

 

Подъем на Перепелиху оказался очень высоким и весьма трудным для лошадей, так что пришлось часть дороги пройти пешком. Сам же курган в теперешнем состоянии не поддается ни описанию, ни обмеру, ни возможности составления понятия о том, каков он был в старину, каким образом располагались могилы, из какого материала они составлялись и пр. Пред вами груды камней, зияющие, неглубокие дыры, очень близко одна от другой; одним словом, хаос, не представляющий возможности составить себе какое-либо понятие о местности и, тем более, о самом могильнике. Одно несомненно, что вся местность перерыта усердно и воровски, с единственной целью добыть как можно скорей то, что таила земля веками и что было бы так интересно сохранить для истории края. Затрудняются исследования и потому, что вся местность ныне заросла лесом, настолько мелким, что его нельзя считать за свидетеля описанных могил, которые, по всей вероятности, были заложены на Перепелихе в то время, когда курган этот был чист от лесной заросли.

 

Между Тульской станицей и Каменомостной по долине много курганов разной величины; замечается особенность в их расположении: стоят по три больших кургана, как будто составляя что-то отдельное от остальных, и при одном из них - два маленьких. Встречаются также нередко кучи камней; сперва мы сочли их случайностью, но, разобрав несколько из них, пришли к заключению, что они представляют остатки разграбленных и разбитых грабителями каменных могил или, вернее, малого размера дольменов, на передней доске которых почти везде находились следы того круглого отверстия, которое составляет особую черту этого рода памятников. Большая часть этих уничтоженных могил-дольменов находится между первым и вторым ручьем, называемым Коджохами. В этой же местности, на противоположной стороне от дороги, в лесной гуще несколько (досчитывается до 50) больших дольменов, уничтожение которых, к несчастью, продолжается. Нельзя не заметить, что в описываемой части ущелья разграбленных курганов еще более, чем в первой части его, пройденной нами в первый день поездки.

 

Встречаются курганы разрытые и более умело и более внимательно - это, вероятно, остатки работ Н.И. Веселовского в 1897 г.

 

Станицу Каменомостную следует посетить ради реки Белой, которая прорывает в этом месте каменную преграду, находящуюся на ее пути: полная, многоводная, она простым натиском пробивает кряж тремя потоками и мчится далее, прокладывая себе дорогу в глубоком, тесном, лесистом ущелье. Вообще все ущелье между Каменомостной и станицей Даховской представляет величественную картину, полную красоты и поэзии: стены кряжа покрыты мхами и мелким папор-тником (с которым знакомы мы только в оранжереях); каменные стены, обрамляющие картину, играют и переливаются на солнце разноцветными тонами; по сторонам - мелкие зеленые полянки и развесистые деревья, и над всем этим - синее, блестящее небо юга.

 

При станице Каменомостной усердно охраняются 30 старых грушевых (высокого достоинства) дерев, с которых казаки берут ветви для прививки к деревьям своих садов. За последнее время в соседних юртах* напали на следы разных руд, серного колчедана и каменного угля.

 

Мечтали мы о раскопках, но мечты эти не осуществились за невозможностью найти рабочих. Собралась наконец группа любителей (Николай Георгиевич Шапошников и его знакомые-учителя, любители и один казак), отыскали нетронутый маленький курган, нашли в нем могилу, обложенную кусками местного мелового камня, и прикрытый плитою из того же материала костяк, в сидячем положении, череп короткоголовый, малых размеров, черепки и плоское днище сосуда довольно грубого дела и несколько мелких бронзовых предметов: мелкие спиральки, 4 бусины и 2 привески-серьги с загнутыми в обе стороны плоскими лопастями, подобные тем, которые часто находили в Крыму в каменных ящиках.

 

В некотором отдалении от раскопанного кургана, на запад, сохранился хороших размеров дольмен, который с первого взгляда показался нам в совершенном порядке, так что я снова возмечтала взойти в него первою и иметь таким образом возможность увидать нетронутую его внутренность и тем самым решить вопрос о том, какое употребление имели эти постройки для тех, которые их воздвигали; но, очистив верхнюю плиту от покрывавшей ее толстой покрышки сухих листьев, мы нашли в покрышке проделанное отверстие, в которое легко влезли и нашли внутренность дольмена совершенно пустой и на передней стене - привычное для подобных построек круглое отверстие, которое в осматриваемом экземпляре расположено слишком низко, т.е. на самом полу дольмена. Впоследствии узнала, что дольмен этот служит пастухам-подросткам убежищем во время гроз и дождей. Дольмен этот стоит в самом центре каменистого возвышения, которое одного типа с теми каменными кучами, о которых упоминалось выше; форма кучи расплывчатая, как бы сглаженная по всей поверхности и имеет в диаметре 26 аршин; по краям ее сохранились пни весьма внушительных размеров, что позволяет [сделать] предположение, что он еще недавно находился среди леса, что и сохранило его существование от людских взоров. Высказанное мною мнение нашло подтверждение в замечании Николая Георгиевича Шапошникова, что он не посещал эту местность всего 8 лет и теперь не узнает ее, так как она до того была покрыта густым лесом, а ныне обращена, как мы видим, в широкую долину, запаханную и засеянную.

 

Нельзя не пожалеть [о] той неряшливости, с которой относятся здесь к лесному богатству края: лес уничтожается, якобы, по малоземелью и необходимости прибавки земли под посевы. Может быть необходимость эта и существует, но во всяком случае нельзя допускать в этом деле того беспорядка, который существует ныне. Рубят и корчуют повсеместно, даже по откосам рек; рубят и валят столетние деревья, выбирают те части, которые необходимы для постройки жилищ и сараев, а верхушки и сучья валят тут же и засоряют ими огромные пространства и луговины, как будто не подозревая, что все это лучший материал для лесных пожаров, на которые жалуются так часто на Кавказе. Никто, кажется, не обращает на это внимание; сами же казаки на деланные им замечания только пожимают плечами и презрительно отвечают: "и без этой дряни дров у нас много".

 

Ущелье между Каменомостной и Даховской станицами принадлежит, несомненно, к красивейшим местностям нашего дивного Кавказа. Приближаясь к Даховской, ущелье расширяется; скалы по обеим сторонам раздвигаются; река течет тихо и спокойно среди зеленого луга, и пред нашими глазами открывается вид на красиво раскинувшуюся среди зелени станицу, расположенную при впадении в реку Белую речки Дахи. Зеленые горы, чисто убранные лужайки с редкими старыми великолепными дубами, грушевыми и яблочными деревьями, синее безоблачное небо и теплое солнце напоминают Тироль, но в более обширных размерах. Сама станица очень маленькая по сравнению с вышеупомянутыми и совершенно другого с ними типа: это не станица с правильно разбитыми улицами, как остальные, а скорей малорусская деревня, с мазанками о двух окнах и с соломеными крышами, стоящими отдельно одна от другой на разных холмах, пригорках и лужайках. Выше на площадке - церковь, правление и обширное здание школы, которую показала мне во всех подробностях приветливая учительница.